История успеха Джамили Стехликовой: как переехать в Чехию и стать министром

Джамиля Стехликова - чешский политический деятель, экс-министр по правам человека и меньшинствам, председатель Совета по правам человека Чешской Республики, в интервью корреспонденту Zakon.kz рассказала о том, как стать депутатом, что такое успех и в чем разница между любовницей и токал.

- Когда я в 1988 году переехала на родину мужа в маленький курортный городок Карловы Вары на западе Чехословакии, это было бегство. Бегство от наследия тоталитаризма, от последних попыток советского режима достать, наказать и отомстить свободомыслящим людям, которые распространяли самиздат или просто отказывались вступить в Коммунистическую партию СССР.

Как я тогда ошибалась! Переехав из Москвы в Карловы Вары, я парадоксально попала из расцветающей перестройки в глухой застой, как на машине времени с обратным ходом.

В конце семидесятых - начале восьмидесятых лет на меня большое влияние оказывала московская поэтическая и диссидентская среда. Помню, каким было для меня откровением, когда мне удалось побывать на полудомашнем концерте Булата Окуджавы или видеть Владимира Высоцкого на театральных подмостках в роли Гамлета.

В начале восьмидесятых мне посчастливилось общаться с Беллой Ахмадулиной. Наши встречи с Беллой Ахатовной состоялись в доме творчества в затерянной усадьбе Малеевка под Москвой, куда поэтесса любила ездить и подолгу работать. Я там иногда гостила у бабушки - башкирской писательницы Зайнаб Биишевой. Белла Ахатовна имела диссидентские взгляды и, почувствовав мой интерес к поэзии, познакомила меня с книгами Иосифа Бродского. Одну даже подарила, посоветовав не читать ее в трамвае, глаза, мол, везде, и назвала позором для страны изгнание Бродского. «Это не он много потерял, мы потеряли больше, и это наша вина», - повторяла Ахмадулина. Сам Бродский считал Ахмадулину куда более сильным поэтом, нежели двух ее знаменитых соотечественников - Евтушенко и Вознесенского.

Огромное влияние на меня оказал библиофил и диссидент, замечательный украинский поэт Борис Херсонский из Одессы, который меня познакомил с редкими изданиями - целым пластом русской литературы начала двадцатого века, которую было невозможно найти в библиотеках. С Борисом Херсонским мы дружны до сих пор, я перевожу его произведения на чешский язык.

В начале восьмидесятых лет я как-то без особых раздумий и вначале по-любительски включилась в самиздат – но тогда это была не политика, а просто интерес к поэзии, к запрещенному искусству. Вместе с моим тогдашним любимым парнем, когда-то одноклассником, талантливым московским авангардным джазовым клавиристом Артемом Блохом и с помощью его брата Максима Блоха и его друзей во Франции, мы участвовали в распечатке и распространении самиздата. Вначале мы были так наивны, что переписывали стихи Бродского от руки! И не только в Москве, но и в Ленинграде.

Артем Блох был двоюродным братом блистательного ленинградского музыканта Сергея Курехина, мы часто ездили в Ленинград к Сергею, тогда еще известному лишь в узких, но очень восприимчивых к запрещенному искусству кругах. В Москве и в Питере уже чувствовался запах свободы, но никто не ожидал, что уже в конце восьмидесятых грянет гласность и самиздат станет историей.

Артем вначале играл музыку, в чем-то напоминавшую раннюю музыку Сергея Курехина, позже его кумиром стал Джон Колтрейн. Также как и домашние концерты песенных бардов Галича, Окуджавы и Высоцкого, так и джазовые концерты, на которых играл и Артем Блох, расшатывали изживший себя советский режим. Артем играл очень энергичную музыку, напоминавшую скорее Сесила Тейлора. По ходу неукротимой импровизации Артем мог разбить стул, на котором сидел, а потом и концертный рояль. У Артема Блоха были гастроли и в Алма-Ате и других городах средней Азии. В Алматы и в Казахстан он приезжал неоднократно, в последний раз в 1982 году. Моим родственникам в Алматы Артем казался очень экстравагантным, за исключением моего двоюродного брата, который любил джаз и оценил его творчество.

Итак, мы с Артемом и соратниками занимались искусством (я писала плохие стихи, Артем играл фантастический джаз) и самиздатом, несколько экземпляров я храню до сих пор, но из-за неопытности мы делали много ошибок. Однажды мой помощник, который когда-то был моим пациентом и работал в типографии, забыл оригинал поэмы Бродского в копировальной машине и признался, кто ему эти запрещенные материалы передал для размножения.

В начале 1984 года попал в тюрьму Артем Блох. Как многие музыканты, он использовал какие-то допинги перед концертами и его обвинили в злоупотреблении наркотиками, хотя истинной причиной ареста было стремление остановить его «антисоветскую» деятельность в самиздате и ослабить революционное влияние его взрывного искусства. Артем Блох вышел из тюрьмы во время оттепели в 1987 году. Что-то в нем надломилось. Этот талантливейший пианист уже больше никогда не играл своей яростной импровизации, только отрешенный cool jazz. После выхода из тюрьмы Артем Блох эмигрировал в Израиль, все случилось так быстро, что мы даже не успели попрощаться. Артем много гастролировал по всему миру под псевдонимом Арт Блох, но тюрьма подломила его здоровье. Он ушел из жизни молодым - в 1996 году, в том же году, что и его гениальный брат Сергей Курехин. Музыка братьев Артема и Сергея незабываема. Джаз умер – да здравствует Джаз!

В конце 1987 года пришли за мной – не рано утром, как это бывает, а среди белого дня прямо ко мне на работу, на беспокойное отделение в московскую клинику Корсакова. Я тогда работала врачом, младшим научным сотрудником клиники и преподавала психиатрию студентам.

И вот я увидела, как наша старшая сестра с выражением ужаса и негодования на лице ведет четверых в штатском по широкому коридору отделения прямо ко мне. Она подвела их к моему письменному столу и победоносно сообщила: «Вот она!» Произвели обыск и у меня в ящике стола нашли предварительно подброшенные туда какие-то наркотики. Меня послали на обследование в «серпы» - тогда государственный научный центр социальной и судебной психиатрии им. В. П. Сербского. Именно в стенах этого заведения, часто используемого для психиатрических репрессий политически неблагонадёжных людей, у меня в голове впервые возникла мысль о эмиграции из СССР – уже тогда я встречалась с Милославом Стехликом, психологом из Чехии, любимым учеником Блюмы Вульфовны Зейгарник, основательницы советской патопсихологии.

По дороге в «Дом для дураков» вежливые люди в штатском мне объяснили, что я могу распрощаться не только с карьерой, но и с профессией врача. Помню, что мне это было абсолютно все равно, как будто я не понимала, что мне говорят.

К счастью, меня из «серпов» быстро освободили - после личного вмешательства моего научного руководителя, директора клиники Корсакова академика Николая Михайловича Жарикова. Николай Михайлович много внимания уделял студентам и из их числа сам выбирал своих учеников и сотрудников, заниматься научной работой под его руководством я начала уже на четвертом курсе, сразу после перевода из Алматинского мединститута в Первый московский. После окончания ВУЗа Жариков меня пригласил в корсаковскую клинику на научную работу в области эпидемиологии психических заболеваний. Только спустя несколько лет я узнала, что ветеран войны и верный партиец Жариков совмещал руководство психиатрической клиникой и кафедрой первого мединститута с идеологическим контролем советской психиатрии и очень высоким положением в КГБ. Свидетели рассказывали, что узнав о моем «обследовании», всегда очень сдержанный и степенный седовласый профессор не прерывая совещания по памяти набрал номер и прокричал в телефонную трубку: «Моих людей никто трогать не будет!» Потом успокоился и пояснил: «Правая рука не знает, что делает левая». Через три дня меня выписали из института Сербского, ставшего символом советской карательной психиатрии. Горбачевская перестройка шла полным ходом. Но моя мечта стать ученым уже не осуществилась.

Мой будущий муж тоже работал в клинике Корсакова, готовил докторскую диссертацию и тогда не собирался возвращаться в Чехословакию. После моего пребывания в «серпах» в начале 1988 года мы решили уехать из СССР, поженились и переехали в город Карловы Вары в Чехословакии, где жили родители Милослава, потом в Хомутов.

Из московской либеральной среды, где мы занимались самиздатом, глотали воздух перестройки и свободы, мы с мужем попали в чехословацкую провинцию, где все было закупорено. Коммунистическая партия Чехословакии была в ужасе от реформ Горбачева и очень жестоко подавляла любое сопротивление режиму, в 1988 году очень быстро человека просто сажали, что и случилось с двумя моими чешскими подругами.

В городе Хомутов в северной Чехии я начала работать врачом в областной больнице и на первой же утренней врачебной конференции спросила: «А где можно купить политические эссе Вацлава Гавела?». Воцарилась оглушительная тишина, заведующий психиатрическим отделением Йозеф Йонаш меня схватил за руку, вывел в коридор и умолял молчать, чтобы его не сняли с должности. Я пошла в книжный магазин и спросила там, если у них есть хотя бы пьесы Гавела, которые в это время играли в известных театрах мира. Продавщица позвала ведущую магазина, которая меня предупредила, что если я немедленно не уберусь, она вызовет полицию. Думаю, что меня не посадили в социалистической Чехословакии только потому, что я приехала из СССР, из Москвы и у меня был «молоткастый, серпастый советский паспорт». Само слово Москва наводило на местные органы внутренних дел священный ужас. Меня оставили в покое.

В Северной Чехии, где мы с семьей поселились, в огромных масштабах добывали и естественно сжигали бурый уголь. Во время смога было трудно дышать, я боялась гулять с коляской, у маленькой дочери начинался кашель. Наш микрорайон находился между двумя огромными карьерами, оставшимися после открытой добычи бурого угля, эти ямы тянулись десятки километров.

Катастрофа была не только экологическая, но и социально-культурная, об исторических памятниках никто не заботился, большинство населения было пришлых, которые хотели заработать. То, что после них останется пустыня, их не интересовало. Местных выгоняли несколько раз. Почему? Когда в эти края, в Судеты, после Мюнхенского сговора в 1938 году пришли нацисты, они выгнали чехов, послали в концлагеря евреев и цыган. Потом после Второй мировой войны из Судет изгнали около трех миллионов немцев. Наконец, коммунистическое правительство начало добывать бурый уголь на огромной территории под Рудными горами и под его руководством было снесено больше двухсот поселений, в том числе и прекрасный средневековый город Мост. Когда Мост дом за домом взрывали, несколько киностудий снимало там военные фильмы, позже там снимали фильмы ужасов.

Именно поэтому вельветовая революция началась не в Праге, а на севере Чехии. Неделю перед волнениями студентов в Праге в городе Теплице начались экологические демонстрации против коммунистического режима под лозунгами «Дайте нам дышать!». Тогда я всех убеждала, что не надо бояться, что режим начал рушиться, звала на демонстрации чтобы «поддерживать естественный процесс перехода власти обратно к народу». Эйфорию обретения свободы я прожила в Праге во второй раз. В третий раз я была подобным образом счастлива, когда мой родной Казахстан обрел независимость.

Но и после успеха вельветовой революции ситуация на севере Чехии сразу не изменилась. Угольная шахта начала сносить живописную деревеньку Липковице недалеко от города, где я жила. Люди отчаянно сопротивлялись, отказывались бросить свои дома, некоторых вытаскивали насильно. Мой покойный друг Карел Крейчи отказался уйти из дома, в котором родился, его выдворяло 50 полицейских! Карел Крейчи еще двадцать лет, практически до самой смерти, почти каждый день ходил на место, где стоял его дом и сидел под деревом, которое посадил его дед.

Вацлав Гавел тогда был президентом и приехал в Липковисе в 1992 году, в момент, когда снесли уже половину деревни. Я видела, как его мучает «мерзость запустения» и разрушения вокруг. Он прошел весь поселок пешком, причем на одной стороне улицы дома уже были снесены, остались только развалины. Все напряженно ждали, что скажет президент республики, но он подавленно молчал. Я уверена, что если бы он заговорил, его голос бы дрогнул. Вацлав был довольно робкий и застенчивый человек, он всегда избегал проявления своих чувств в обществе. Недалеко от нас группа шахтеров выкрикивала «Не забирайте у нас работу!» - то есть поддерживала окончательную ликвидацию деревни. Я встретилась взглядом с Вацлавом Гавелом буквально на мгновение, и это решило мою политическую судьбу. Мы поняли, что оба чувствуем, какая катастрофа уничтожения старинного поселения с барочным храмом совершается перед нашими глазами - в отличие от местных шахтеров, которые несколько поколений по долгу профессии уничтожали природу и селенья.

Когда через пару лет я попросила Вацлава Гавла уделить мне гражданство, аргумент был единственный - с видом на жительство вы можете все, кроме права избирать и быть избранным, то есть не можете быть политиком, участвовать в приятии решений, как обустроить жизнь в городе, области, республике. Конечно мы, местные, создавали неправительственные организации, боролись за то, чтобы из-за добычи бурого угля не уничтожали поселки, но решали-то все равно политики! А когда однажды во время заседания горсовета нас, граждан города, просто вывели (скорее вынесли) из зала, я поняла, что для того, чтобы принимать решения, нужно быть хотя бы членом этого горсовета, то есть вступить в партию с хорошей программой и баллотироваться по всем правилам - люди поддержат.

А чтобы уже не снесли ни одной деревни в Чехии, нужно быть в правительстве. Тогда, 25 лет назад, поселок Липковице успели стереть с лица земли, хотя уголь на этом месте потом никогда не добывали. Оглядываясь назад, могу сказать, что в настоящее время в Чехии не снесут ни один дом из-за угля, государство охраняет не только имущество, но и корни людей, историческую память народа.

Возвращаюсь к гражданству, которое мне уделил Вацлав Гавел. Он был убежден, что каждый, кто живет в области экологической катастрофы и хочет улучшить окружающую среду для своих детей и соседей, работать по спасению поселков и городов от ликвидации, должен иметь возможность попасть в политику и предложить свою программу местным людям - пусть выбирают. Вацлав Гавел поддерживал не только меня, но и партию зеленых Чехии, в которую я позже вступила. Гавел навсегда остался избирателем партии зеленых, поддерживал и мои политические инициативы, это мне давало огромную силу, особенно на волне критики моих законодательных предложений. Я помню, когда премьер Мирек Тополанек засомневался, что надо запретить телесные наказания детей законом, я ему ответила, что Вацлав Гавел меня поддерживает. «Экс-президент ошибается!» - уверенно провозгласил премьер. И я довольно дерзко ответила своему начальнику: «Господин премьер, я предпочитаю ошибаться с Вацлавом Гавелом, чем быть права с вами…».

- Да, наверное. Психиатр внимателен к тому, что ему говорят, и что при этом испытывают, он прислушивается к человеческим эмоциям. Стараться понять собеседника, никого не унижать, быть с ним на равных, уметь убеждать, не быть фальшивым, а настоящим – это качества, как хорошего психиатра, так и политика.

- Женщин политиков вначале не воспринимают всерьез. Но когда политики мужчины арифметически подсчитают, сколько избирателей вас поддержат и дадут свой голос в выборах, уже можно работать на равных. Главная трудность – приобрести сердца избирателей-женщин и умы избирателей-мужчин и наоборот, конечно. И чтобы люди встали с диванов, и пришли на выборы. В октябре состоятся новые выборы – а предвыборная гонка очень тяжелая работа и никогда не знаешь, завершится ли она успехом.

- С политической точки зрения мы добились принятия закона против дискриминации, но женщин политиков очень мало, квоты для женщин в политике в Чехии так и не завели. Мне это не удалось, никто другой даже и не пытался. Зарплаты женщин растут, но по-прежнему случается, что за такой же труд женщины получают более низкую зарплату.

- Хорошо, лучше, чем в Чехии, реализуется эффективно решением сверху. В казахском парламенте процент женщин выше, чем в чешском.

- Это уже история, пусть об этом говорят специалисты по истории народных традиций, эти институты уже не работают, не выполняют свои социальные функции как в прошлом, общество живет по-другому. «Алып кашу» – это фольклор, часть свадебного обряда, невеста ждет-не дождется, все об этом знают, в противном случае – нарушение закона, надо вызывать полицию. Мерилом любых отношений между мужчиной и женщиной является любовь и свобода.

Токал – традиционное и более приемлемое наименование любовницы или матери ребенка женатого мужчины. Токал звучит лучше, чем просто любовница или мать-одиночка. Что ж, это право и решение женщины - любить женатого мужчину или воспитывать детей без вступления в официальный брак. Если дети общаются с отцом, это только хорошо и правильно, но давайте не называть эту даму токал, она ведь не живет в семье мужа и не слушается байбише, и даже с ней не общается.

- Не знаю, о каком успехе говорите. Каждый хочет достигнуть успеха в какой-то своей области, я выбрала очень мужскую профессию – политику. Если идете за своей целью, что-то приносите в жертву, не можете иметь успехи во всех областях одновременно. Когда в 2009 году Чехия председательствовала в Европейском Союзе, и я как чешский министр руководила министрами по правам человека и социального развития всех европейских государств, газеты в Чехии писали не о моих успехах на переговорах в Елисейском дворце, а о моем разводе с мужем под заголовками – политика уничтожила её брак. Так это успех или нет? В политике – да, в личной жизни нет. Цели и соответственно представления об успехе у разных людей разные.

- Live and let live – «Живи сам и давай жить другим».

- Отваги!