Новости спорта 
Советник Председателя Нацбанка: Для устойчивого курса нужна жесткая фискальная политика
Фото: пресс-служба Национального Банка
– В последнее время тенге сильно ослаб, и у людей возникли вопросы относительно денежно-кредитной политики. Может, Нацбанк что-то делает не так?
– Обменный курс – это рыночная цена. Экспортеры привозят валюту на рынок, импортеры ее покупают, иностранные инвесторы привозят.
Регулярные, систематические валютные интервенции для защиты курса – это политика, от которой мы сознательно отказались из-за ее принципиальных, серьезных недостатков.
Обменный курс – это рыночная цена, а любые попытки контролировать рыночную цену никогда ни к чему хорошему не приводили. Этому учит история всех стран, этому учит история Казахстана.
Поэтому предложения о фиксации курса или коридора, о его поддержке за счет продаж валютных резервов НБК не отвечают интересам страны и экономики.
– Но тем не менее многие страны занимаются управлением обменного курса. Во многих странах обменный курс фиксируется. Казахстан тоже управлял обменным курсом. Может быть, настало время вернуться к этому?
– Ни в коем случае. Девять лет назад мы отказались от этого, хотя стоило сделать раньше. Но нужно понимать, почему мы это сделали в 2015 году и почему мы не сделали этого раньше.
Давайте вспомним на примере 2014-2015 года, что нам дало управление курсом. Тогда резко упала цена на наш экспорт, нефть упала вдвое, металлы тоже просели, на валютном рынке резко сократились поступления, текущий счет перешел в глубокий дефицит. Вдруг оказалось, что страна живет не по средствам. А перед этим мы быстро росли, причем рост госрасходов опережал рост доходов. Но сокращать расходы намного труднее, чем повышать и экономически, и политически. Люди склонны воспринимать рост своих доходов, как собственное достижение, а падение – как ответственность правительства. Отчасти поэтому как страна мы решили поддерживать видимость высоких долларовых доходов, продолжали поддерживать курс, продавая валюту из резервов и Нацфонда.
Мы исказили цену не только одной валюты по отношению к другой, мы исказили все цены в нашей стране. Мы сделали импорт искусственно дешевле, особенно импорт из стран ЕАЭС, которые курс не держали. Наши производители стали неконкурентоспособными и были вынуждены отправлять людей в неоплачиваемые отпуска. Это огромные потери для производителей, для рабочих. Настолько большие, что никто на них сознательно не пойдет на это.
По оценкам, мы потратили более 30 млрд наших валютных резервов и средств Нацфонда. Это было выгодно потребителю до поры до времени. Теперь, почти десять лет спустя, мы можем говорить, что тогда мы как страна пошли на поводу популизма, на поводу комфорта потребителей и стали фиксировать курс, продолжая упорно тратить резервы и бороться с экономической реальностью.
Это заманчивая политика, но она ведет к банкротству.
Что люди делают, когда их доходы падают, например, при потере трудоспособности, при снижении доходов от бизнеса? Домохозяйство сокращает расходы. А что произошло в 2015 году? Упала нефть, упали доходы страны, но домохозяйства не сократили расходы, а наоборот, увеличили их, начали снимать накопления и покупать машины. На своем уровне домохозяйства делали все правильно. Индивидуально – рационально, а коллективно – безответственно. Вы транжирите сбережения, покупаете машину, теряете работу. Как страна мы от этой политики много потеряли.
– Вы имеете в виду потери валютных резервов?
– Не только и не столько. В первую очередь, я имею в виду экономические потери. Они на порядок или два больше финансовых. Это потери реального сектора экономики по сравнению с альтернативным сценарием, в котором мы позволили ли бы курсу подстроиться к новой цене на нефть более плавно и оперативно.
При плавающем режиме курс начал бы ослабевать уже в ноябре – декабре 2014 года. Так, как это сделал рубль, который в то время ходил вместе с тенге, потому что зависел от тех же факторов и имел схожую фискальную политику.
Вместо этого мы 9 месяцев жгли резервы, стимулировали потребление, подавляли производителей, тормозили адаптацию экономики, подняли ставки выше 100 процентов, что полностью остановило кредитование и платежную систему. Все это ради поддержания видимости благосостояния.
Причем тщетность защиты курса и ее высокая цена были понятны уже тогда. Все аналитики об этом писали. Так как Казахстан – не первая страна, которая проходит через это. Мы сами прошли через три девальвации: в 1999, 2008 и 2015 годах с потерями, которые росли с каждым разом. Казалось бы, достаточно, чтобы научиться на собственном опыте, накопить критическую массу людей, которые понимают губительность и иллюзорность фиксированного курса. Но похоже, что эти сентименты, эта почва для популизма все еще живы. И нам предстоит большая и длительная работа по развенчанию этих представлений.
Нам предстоит научить публику отличать плавающий курс от всех вариантов фиксированного, которые маскируются под что-то новое: различные коридоры, ползучие привязки, валютные советы, валютные корзины, интервенции на фьючерсах и прочее. Потому что стремление к стабильности в нас неистребимо, и мы рады обманываться, верить любому и идти за каждым, кто покажет нам фантик от нее. Но нужно четко понимать – этот фантик без начинки.
– Звучит как работа для психолога и пропагандиста.
– Не совсем, потому что это не наши методы.
Но отчасти, да. У этого явления культурные и психологические корни. Голландская болезнь неспроста называется болезнью. Она проявляется не только как деиндустриализация, но и как деградация институтов, как потеря способности общества не отворачиваться и смотреть в лицо реальности, не столбенеть и ответственно принимать решения, в частности, учиться жить по средствам.
Я могу понять, почему мы раньше не могли отойти от фиксированного курса. Тогда мы, как общество, не успели накопить достаточно опыта. Но почему сегодня так много аналитиков ведутся на эти призывы – объяснить сложнее. В этом смысле, фиксация переоцененного курса – это проявление голландской болезни и культурных, психологических изменений в обществе, которые с ней тесно связаны. Потому что фиксированный курс или некий коридор – это не решение проблемы, а видимость решения. Само решение намного труднее: для нас как страны – начать жить по средствам, на уровне бюджета, госкомпаний, реального сектора, на уровне домохозяйств. И еще одна проблема с такими псевдорешениями как фиксация курса в том, что они тормозят принятие действительно нужных решений. Я говорю о фискальной дисциплине и бюджетных правилах.
– То есть управлять курсом все-таки можно?
– Теоретически это возможно, но только на недооцененном уровне. Однако на практике для сырьевой экономики делать это крайне опасно и по сути невозможно, поскольку цены на сырьевые товары очень волатильны, и недооцененный курс легко может стать переоцененным, как это произошло с тенге, рублем, нигерийской найрой и манатом в 2014 году.
И когда это произойдет, будет очень трудно перейти на плавание, потому что в масштабе страны происходит привыкание к фиксированному курсу.
Самая главная проблема фиксированного курса на переоцененном уровне в том, что он говорит экономике, что всё хорошо. Тогда как на самом деле все далеко на так. Или мы живём по средствам, хотя на самом деле в долг или за счет накоплений. Это состояние видимости благосостояния и высоких доходов приводит к наибольшим экономическим потерям.
Гибкость обменного курса позволяет этих потерь избежать. Это самое главное достоинство плавающего курса. Он сразу говорит экономике – мы живем не по средствам, нужно сокращать расходы и адаптироваться.
Поэтому мы и считаем, что фиксировать курс, вернуть его в коридор – глубоко ошибочная политика, она приносит огромные потери, и в моменте, и в потере темпа, в угасании перспектив диверсификации и индустриализации, в невозможности реализации множества проектов, потерях на десятилетия вперед.
– А как же быть с центральными банками, которые фиксируют курс, их не существует? Они ведь есть?
– Да, они есть. Но это следствие того, что они испытывают профицит текущего счета и профицит бюджета, то есть, как страна намного лучше контролируют свои расходы. Они фиксируют курс на недооцененном уровне. И это следствие их фискальной политики, а не наоборот.
Это в равной степени относится как к экспортерам нефти, так и к диверсифицированным странам. Например, Азербайджан, который фиксирует манат. Что он сделал для этого? Он накопил огромные внешние резервы – порядка 100% ВВП. А у нас Нацфонд меньше 25% ВВП, при том что доходность их фонда и нашего такая же. Они накопили благодаря профициту бюджета и жестокому контролю трансфертов из своего Нацфонда, то есть благодаря жесткой фискальной политике.
И несмотря на это, фиксирование не было идеальным. Они тоже девальвировали в 2015 году, примерно на столько же, что и мы.
Азербайджан – это пример того, что фиксировать можно, но только на недооцененном уровне. Но как только цена экспорта упадет достаточно сильно, чтобы курс стал переоцененным, ждите девальвацию. Поэтому сырьевым экспортерам явно не стоит фиксировать курс.
Намного успешнее фиксируют курс профицитные страны с диверсифицированным экспортом. Например, Дания, которая фиксирует свою крону к евро, а до евро фиксировала к дойчмарке. Она успешна, потому что не зависит от нефти, и ее текущий счет не зависит так сильно от волатильного сырья.
У них нет проблем с управлением курса, потому что фискальная дисциплина намного жестче, чем в среднем по Еврозоне, по отношению к которой они фиксируют курс. Поэтому у Дании профицит текущего счета. Это значит, что Дания фиксирует курс на недооцененном уровне и тем самым создает все больший и больший профицит текущего счета. Двадцать лет назад он был 2% ВВП, неуклонно рос и достиг 10% ВВП. Страна сберегает, копит внешние активы.
– То есть главное для устойчивости курса – это жесткая фискальная политика?
– Да, это один из главных компонентов. Если есть фискальная дисциплина, фиксация курса не нужна. Если есть фискальная дисциплина, фиксация курса превращает страну в кредитора для других стран. Это не только Дания. Посмотрите на Швецию, Нидерланды, Германию.
А если дисциплина низкая, то фиксация курса не поможет, а скорее усугубит проблему, затянет ее решение.
– А что насчет Саудовской Аравии и Эмиратов?
– Эмираты – это налоговый офшор, модель во многом уникальная, но насколько она устойчива, не знаю. В ней добавленная стоимость создается нерезидентами для нерезидентов. Страна экспатов. А у Саудовской Аравии огромные запасы нефти под землей и валютных резервов. Но не бесконечные. Поэтому им тоже придется столкнуться с бюджетным ограничением, правда не так быстро, как другим сырьевым экспортерам.
– Понятно. Итак, Нацбанк не управляет курсом, потому что рыночный курс оперативно реагирует на ухудшение фундаментала и вынуждает экономику не питать иллюзий и подстраиваться. Нацбанк не фиксирует курс, потому что без фискальной дисциплины это только усугубит проблему переоцененного курса, и мы все равно девальвируем, чуть позже, но уже разбитым корытом.
– Да.
– Но в чем тогда причина такого резкого ослабления тенге после нескольких лет условной стабильности? Нефть вроде не падала.
– Цена на нефть влияет на фундаментальный курс не напрямую, а через Нацфонд. Валютная выручка от нефти вначале попадает в Нацфонд, а в экономику заходит только через трансферт из Нацфонда в бюджет. Именно эта величина и определяет ожидания по курсу.
– То есть проблема в сокращении и неравномерности трансферта?
– Сокращение трансферта – это не проблема, а решение. Даже неравномерность трансферта по месяцам бюджетного года далеко не главная проблема.
Главная проблема – в размере трансферта и вследствие большого дискреционного компонента. Его нужно сокращать. Каждый год понемногу. Для этого было принято бюджетное правило для гарантированного трансферта.
Теперь целевой трансферт нужно ввести в поле действия бюджетного правила. И чтобы бюджет не финансировать за счет долга, нужно сокращать расходы и улучшать администрирование налогов, улучшить бюджетную отчетность, чтобы контролировать госрасходы на консолидированном уровне.
– А с какой целью была повышена ставка?
– Ставка работает по нескольким каналам и выполняет несколько задач. Основная причина – это сдерживание инфляции. Вы же видите, что не только Нацбанк, все аналитики повысили прогнозы по инфляции. Рост ставки направлен именно на купирование этих рисков. Это ответ на все те вызовы и риски, из-за которых пересмотрены прогнозы инфляции.
– Вы сказали, что нужно сократить трансферт для создания благоприятных условий для бизнеса. Означает ли это снижение ставки до уровня, при котором начнется корпоративное кредитование?
– Сокращение трансферта – необходимое условие, но не
достаточное. Трансферт – это только один из способов финансирования
дефицита. Еще можно выпускать долг, внешний или внутренний.
– То есть банки сейчас не хотят кредитовать из-за кредитного риска?
– Банки понимают, что емкость корпоративного кредита и способность продуктивно его использовать ограничены.
– Понятно. Но многие банки уверяют, что они начнут кредитовать, если Нацбанк снизит ставку.
– Не знаком с такой позицией. Мы ежеквартально проводим опрос банков по кредитованию. Банки нам говорят другое. Возможно, будут исключения, но это исключения. Здесь важно то, что снижение базовой ставки ниже объективно обоснованного уровня не снизит ставки по кредитам и не повысит предложение кредита. Слишком низкая ставка приведет к потере доверия к валюте, к ослаблению курса и инфляции. Банковский кредит – это доверие. Не только к заемщику, но и к валюте займа. Банки это понимают. Если ставка снизится слишком сильно, банкам станет не выгодно выдавать кредит в валюте, которая по их ожиданиям ослабеет.
– А где находится эта объективно оправданная ставка? Есть ли какое-то правило, которое даст нам понимание где доставка должна быть?
– Есть очень понятные правила. Например, правила реальной ставки – она должна быть хорошо в плюсе по отношению к инфляции. Или правила паритета процентных ставок. Но к этому всё не сводится. Это только наиболее базовые факторы, и скорее это диапазон ставок, отражающих диапазон мнений участников рынка. И эти мнения изменчивы. В наших экономических моделях мы делаем самые различные сценарии, чтобы учесть это как риски.
– А почему бы правительству не использовать средства Нацфонда для развития экономики? Почему нельзя их направить на кредиты через банки?
– Даже не знаю, с чего начать. Наверное, в принципе можно, и кому-то, наверное, этого очень хочется. Выстроится огромная очередь за этими деньгами, но я сомневаюсь, что их получат те, кто знает, как направить на развитие экономики. Очевидно же, что в этих деньгах будет заложена огромная субсидия получателю. И в таком случае преимущества получают не те, кто умеет их вкладывать в реальный сектор, а те, кто имеет завязки с институтами распределения этих фондов.
Кроме того, это макроэкономические последствия, такие как возвращение "горячих" нефтяных долларов в экономику, переоцененный курс, голландская болезнь во всех смыслах, вытеснение рыночного кредитования и замещение его государственным, повышение роли государства во всех областях экономической деятельности, и в целом переход на ручное государственное управление.
Это совсем не то, о чем говорит президент, строя рыночную экономику. Это не то, чего ждет страна.
– Тогда как нам решить задачу роста кредитования?
– Устойчивым образом, не в ущерб качеству кредита и качеству экономического роста. Мы, конечно, можем как страна легко обеспечить экономический рост, просто потратив Нацфонд на субсидии в строительство или другой защищенный от конкуренции сектор. Но потом законы экономики отбросят нас назад на исходную позицию. Поэтому нужно искать пути качественного роста и, в первую очередь, понять, что его сдерживает. Наши исследования, наш анализ балансов и ссудного портфеля банков, истории кредитования, кредитных историй и кредитных практик банков, балансов реального сектора показывает, что недостаток кредита не является сдерживающим фактором для роста. Да и в целом корпоративное кредитование растет двузначными цифрами. Сейчас – около 17%.
Сдерживающим фактором является недостаток собственного капитала. Если у компании есть достаточно собственного капитала, только в этом случае банк может рассчитывать на возвратность долгового капитала. Поэтому главным вопросом экономической политики является то почему компании не хотят вкладывать собственный капитал. Это требует продолжения реформ президента, плотной работы не только Национального Банка и правительства, но и всех ветвей власти.
